ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ

     Рано  или  поздно  в  процессе  обучения  у  каждого  студента-медика
возникает вопрос. Какой силы травматический  шок  может  вынести  пациент?
Разные преподаватели отвечают на этот вопрос по-разному, но, как  правило,
ответ всегда сводится к новому вопросу: Насколько сильно пациент стремится
выжить?

     26 января.
     Два дня прошло с тех пор, как шторм вынес меня на берег. Этим утром я
обошел весь остров. Впрочем, остров - это сильно  сказано.  Он  имеет  сто
девяносто шагов в ширину в самом широком месте и  двести  шестьдесят  семь
шагов в длину, от одного конца до другого.
     Насколько я мог заметить, здесь нет ничего пригодного для еды.
     Меня зовут Ричард Пайн. Это мой дневник. Если меня найдут (когда?), я
достаточно легко смогу его уничтожить. У меня нет недостатка в спичках.  В
спичках и в героине. И того и другого  навалом.  Ни  ради  того,  ни  ради
другого не стоило сюда попадать, ха-ха.  Итак,  я  буду  писать.  Так  или
иначе, это поможет скоротать время.
     Если уж я собрался рассказать всю правду - а  почему  бы  и  нет?  Уж
времени-то у меня хватит! - то я должен  начать  с  того,  что  я,  Ричард
Пинцетти, родился в нью-йоркской Маленькой Италии.  Мой  отец  приехал  из
Старого Света. Я хотел стать хирургом.  Мой  отец  смеялся,  называл  меня
сумасшедшим и говорил, чтобы я принес ему еще один стаканчик вина. Он умер
от рака, когда ему было сорок шесть. Я был рад этому.
     В школе я играл в футбол. И, черт возьми, я был лучшим футболистом из
всех, кто когда-либо в ней учился. Защитник. Последние два года я играл за
сборную города. Я ненавидел футбол. Но  если  ты  из  итальяшек  и  хочешь
ходить в колледж, спорт - это единственный твой шанс. И я играл и  получал
свое спортивное образование.
     В колледже, пока мои сверстники получали академическое образование, я
играл в футбол.  Будущий  медик.  Отец  умер  за  шесть  недель  до  моего
окончания. Это было здорово. Неужели вы думаете, что мне хотелось выйти на
сцену для получения  диплома  и  увидеть  внизу  эту  жирную  свинью?  Как
по-вашему, нужен рыбе зонтик? Я вступил в  студенческую  организацию.  Она
была не из лучших, раз уж туда  попал  человек  с  фамилией  Пинцетти,  но
все-таки это было что-то.
     Почему я это пишу? Все это почти забавно.  Нет,  я  беру  свои  слова
обратно. Это действительно забавно. Великий доктор Пайн, сидящий на  скале
в пижамных штанах и футболке, сидящий на острове длиной в  один  плевок  и
пишущий историю своей жизни. Я голоден! Но это неважно. Я буду писать  эту
чертову историю, раз мне так хочется. Во всяком случае, это поможет мне не
думать о еде.
     Я сменил фамилию на Пайн еще до  того,  как  я  пошел  в  медицинский
колледж. Мать сказала, что я разбиваю ее сердце. О каком сердце шла  речь?
На следующий день после того, как старик  отправился  в  могилу,  она  уже
вертелась  вокруг  еврея-бакалейщика,  живущего  в  конце  квартала.   Для
человека,  так  дорожащего  своей  фамилией,  она  чертовски  поторопилась
сменить ее на Штейнбруннер.
     Хирургия была единственной моей мечтой. Еще со школы.  Даже  тогда  я
надевал перчатки перед каждой игрой и всегда отмачивал  руки  после.  Если
хочешь быть хирургом, надо  заботиться  о  своих  руках.  Некоторые  парни
дразнили меня за это, называли меня цыплячьим дерьмом. Я никогда не дрался
с ними. Игра в футбол и так уже была достаточным риском. Но были и  другие
способы. Больше всех мне досаждал Хоу Плоцки, здоровенный, тупой, прыщавый
верзила. У меня было немного денег. Я знал кое-кого, кое с кем поддерживал
отношения. Это необходимо,  когда  болтаешься  по  улицам.  Любая  задница
знает, как умереть. Вопрос в том, как выжить, если  вы  понимаете,  что  я
имею ввиду. Ну я и заплатил самому здоровому парню во  всей  школе,  Рикки
Брацци, десять долларов за то, что он заткнул пасть Хоу Плоцки. Я  заплачу
тебе по доллару за каждый его зуб, который ты мне принесешь,  -  сказал  я
ему. Рикки принес  мне  три  зуба,  завернутых  в  бумажную  салфетку.  Он
повредил себе костяшки двух пальцев, пока трудился  на  Хоу,  так  что  вы
видите, как это могло быть опасно для моих рук.
     В медицинском колледже, пока другие  сосунки  ходили  в  лохмотьях  и
пытались зубрить  в  промежутках  между  обслуживанием  столиков  в  кафе,
продажей галстуков и натиранием полов, я жил вполне прилично.  Футбольный,
баскетбольный тотализатор, азартные игры. Я поддерживал хорошие  отношения
со старыми друзьями. Так что в колледже мне было неплохо.
     Но  по-настоящему  мне  повезло,  только  когда  я  начал   проходить
практику. Я работал в одном из самых больших госпиталей Нью-Йорка. Сначала
это были только рецептурные бланки. Я продавал  стопочку  из  ста  бланков
одному из своих друзей, а он  подделывал  подписи  сорока  или  пятидесяти
врачей по образцам почерка, которые продавал ему тоже я.  Парень  продавал
бланки на улице по десять-двадцать долларов за  штуку.  Всегда  находилась
масса кретинов, готовых купить их.
     Вскоре я обнаружил,  как  плохо  контролируется  склад  медикаментов.
Никто никогда не знал, сколько  лекарств  поступает  на  склад  и  сколько
уходит с него. Были люди, которые гребли наркотики обеими руками. Но не я.
Я всегда был осторожен. Я никогда не попадал впросак, до тех пор  пока  не
расслабился и пока удача не изменила мне. Но я еще  встану  на  ноги.  Мне
всегда это удавалось.
     Пока больше не могу писать. Рука устала,  и  карандаш  затупился.  Не
знаю, почему я беспокоюсь. Наверняка кто-нибудь вскоре подберет меня.

     27 января.
     Лодку отнесло течением прошлой ночью, она затонула в десяти футах  от
северной оконечности острова. Где взять трос? Так или иначе дно напоминает
швейцарский сыр после того, как лодка налетела на риф. Я уже забрал с  нее
все, что того стоило. Четыре  галлона  воды.  Набор  для  шитья.  Аптечку.
Блокнот, в котором я пишу и который был  предназначен  для  роли  судового
журнала. Смех да и только.  Где  вы  слышали  о  спасательной  шлюпке,  на
которой не было бы ни грамма ЕДЫ? Последняя запись была сделана 8  августа
1970 года. Да, еще два ножа, один тупой, другой  очень  острый,  и  гибрид
ложки с вилкой. Я воспользуюсь  ими,  когда  буду  ужинать  этим  вечером.
Жареная скала. Ха-ха. Ну что ж, по крайней мере я смог заточить карандаш.
     Когда я выберусь с этой запачканной птичьим дерьмом скалы,  я  первым
делом как следует разберусь с транспортной компанией, подам на них в  суд.
Только ради этого стоит жить. А я собираюсь жить.  Я  собираюсь  выбраться
отсюда. Так что не заблуждайтесь на этот счет. Я собираюсь выбраться.

     (позже)
     Когда я составлял свой инвентарный список, я забыл упомянуть  о  двух
килограммах чистейшего героина, около трехсот пятидесяти тысяч долларов по
нью-йоркским уличным ценам. Здесь он не стоит ни черта. Ну  разве  это  не
забавно? Ха-ха!

     28 января.
     Ну что ж, я поел, если только можно назвать это едой. На одну из скал
в центре острова уселась чайка. Скалы там столпились в беспорядке, так что
получилось нечто вроде горного хребта, сплошь покрытого птичьим дерьмом. Я
нашел кусок камня, который удобно лег мне  в  руку,  и  подобрался  к  ней
настолько близко, насколько осмелился. Она торчала там на скале и смотрела
на меня своими блестящими черными  глазами.  Странно,  что  урчание  моего
живота не спугнуло ее.
     Я бросил камень так сильно, как только мог, и попал  ей  в  бок.  Она
громко вскрикнула и попыталась улететь, но я перебил ей  правое  крыло.  Я
понесся за ней, а она запрыгала от  меня.  Я  видел,  как  кровь  струйкой
стекала по белым перьям. Чертова птица задала мне жару. Когда  я  оказался
на другой  стороне  центральной  скалы,  моя  нога  застряла  между  двумя
камнями, и я чуть не сломал себе лодыжку.
     Наконец она начала понемногу сдавать, и  я  настиг  ее  на  восточной
стороне острова. Она пыталась добраться до воды и уплыть. Я схватил ее  за
хвост, а она повернула голову и долбанула меня клювом. Тогда я схватил  ее
одной рукой за ногу, а второй взялся за ее несчастную шею  и  свернул  ее.
Звук ломающейся шеи доставил мне глубокое удовлетворение.  Кушать  подано,
сударь. Ха! Ха!
     Я отнес ее в свой "лагерь". Но еще до того, как ощипать и выпотрошить
ее, я смазал йодом рваную  рану  от  ее  клюва.  На  птицах  чертова  уйма
микробов, только инфекции мне сейчас и не хватало.
     С чайкой все прошло отлично. Я, к сожалению, не мог  приготовить  ее.
Ни одной веточки, ни одной волнами прибитой доски на всем  острове,  да  и
лодка затонула. Так что пришлось есть ее сырой. Желудок тотчас же  захотел
извергнуть ее. Я посочувствовал ему, но не мог ему этого позволить. Я стал
считать в обратном направлении, до тех пор пока приступ тошноты не прошел.
Это помогает почти всегда.
     Можете представить себе, что эта дрянь чуть не сломала мне щиколотку,
да еще и клюнула меня. Если завтра  я  поймаю  еще  одну,  надо  будет  ее
помучить. Этой я позволил умереть слишком легко. Даже когда я пишу, я могу
посмотреть вниз и увидеть на песке ее отрезанную голову. Несмотря  на  то,
что ее черные глаза уже покрылись тусклой пленкой смерти,  она  словно  бы
усмехается мне.
     Интересно, у чаек есть хоть какие-нибудь мозги?
     Съедобны ли они?

     29 января.
     Сегодня никакой жратвы. Одна чайка села недалеко от верхушки каменной
глыбы, но улетела, прежде чем я успел "передать  ей  точный  пас  вперед",
ха-ха! Начала отрастать борода. Чертовски чешется. Если чайка вернется и я
поймаю ее, вырежу ей глаза, прежде чем прикончить.
     Я  был  классным  хирургом,  доложу  я   вам.   Они   запретили   мне
практиковать. Правда, забавно: все они занимаются этим, но превращаются  в
таких ханжей, когда кто-нибудь попадется. Знали бы вы, как меня вздрючили.
     Я так натерпелся за время своих приключений в роли  практиканта,  что
наконец открыл свою собственную практику на Парк  Авеню.  И  все  это  без
помощи богатого папочки или высокого покровителя, как это сделало  столько
моих "коллег". Когда практика моя закончилась, мой папаша уже  девять  лет
лежал на кладбище для бедняков. Мать умерла за год до  того,  как  у  меня
отобрали лицензию.
     Это было чертовски скверное положение. Я  сотрудничал  с  полудюжиной
фармацевтов с Ист -сайда, с двумя  крупными  поставщиками  лекарств  и  по
крайней мере с двадцатью другими врачами. Я посылал пациентов к ним, а они
ко мне. Я  делал  операции  и  прописывал  им  необходимые  обезболивающие
средства. Не все операции были так уж необходимы, но ни одну из них  я  не
сделал против воли больного. И никогда у меня не  было  пациента,  который
посмотрел бы на рецептурный бланк и сказал бы: "Мне  это  не  нужно".  Ну,
например, я им делал операцию на щитовидной железе  в  1970  году,  и  они
принимали обезболивающие еще в течение пяти или  десяти  лет,  если  я  им
советовал это. Иногда я так и делал. И вы понимаете, что не  я  один.  Они
могли себе позволить приобрести такую привычку. Ну а иногда пациенту плохо
спалось после небольшого хирургического вмешательства. Или  он  становился
слегка нервным после приема диетических  пилюль.  Или  либриума.  Все  это
можно было легко поправить. Раз - и готово! Если бы они не получили это от
меня, они получили бы это от кого-нибудь другого.
     Затем налоговая служба наведалась к Лоуэнталю.  К  этому  козлу.  Они
пригрозили  ему  пятью  годами,  и  он  им  продал  полдюжины  имен.   Они
понаблюдали за мной немного, а когда они завалились, то на мне  висело  на
срок побольше пяти лет.  Там  было  еще  несколько  дел,  в  том  числе  и
рецептурные бланки, которыми я по старинке продолжал промышлять.  Забавно:
мне это было на хрен не  нужно,  я  занимался  этим  по  привычке.  Трудно
отвыкнуть от лишней ложечки сахара.
     Ну что ж, я кое-кого знал. Я дернул за кое-какие нити. Парочку  людей
я бросил  на  съедение  волкам.  Ни  один  из  них,  впрочем  не  был  мне
симпатичен. Каждый из них, по правде говоря, был порядочным сукиным сыном.
     Боже, как я голоден.

     30 января.
     Чаек  сегодня  нет.  Напоминает  таблички  на  тележках  разносчиков.
ПОМИДОРОВ СЕГОДНЯ НЕТ. Я зашел по грудь в воду, сжимая в руке острый  нож.
Я простоял под палящим солнцем  на  одном  месте  в  полной  неподвижности
четыре часа. Два раза я думал, что хлопнусь в обморок,  но  начал  считать
наоборот до тех пор, пока не пришел в себя. За все это время я не видел ни
одной рыбины. Ни одной.

     31 января.
     Убил еще одну чайку, точно так же, как и первую. Был слишком голоден,
чтобы помучить ее, как собирался. Я выпотрошил и съел ее. Потом выдавил из
кишок всю дрянь  и  съел  их.  Странно  чувствовать,  как  жизненные  силы
возвращаются. А я  уж  было  немного  испугался.  Когда  я  лежал  в  тени
здоровенной центральной скалы, мне показалось, что  я  слышу  голоса.  Моя
мать. Мой отец. Моя бывшая жена. А хуже всех тот  китаец,  который  продал
мне героин в Сайгоне. Он шепелявил, может быть, потому,  что  у  него  был
частично отрезан язык.
     "Ну же, давай", - раздался его голос  из  пустоты.  "Давай,  попробуй
самую малость. Ты и думать тогда забудешь  про  голод.  Это  замечательная
штука..." Но я  никогда  не  принимал  никакой  гадости,  даже  снотворных
таблеток.
     Лоуэнталь покончил жизнь самоубийством, я не рассказывал вам об этом?
Этот козел. Он повесился в том, что раньше было  его  кабинетом.  Как  мне
кажется, он оказал миру большую услугу.
     Я  хотел  снова  стать  практикующим  врачом.  Кое-кто,   с   кем   я
перемолвился словечком, сказал мне, что это можно  устроить,  но  что  это
будет стоит очень больших денег. Больше, чем ты можешь себе представить. У
меня в сейфе лежало сорок тысяч  долларов.  Я  решил,  что  надо  попытать
счастья и пустить их в ход. А потом удвоить или утроить сумму.
     Я пошел на встречу с Ронни Ханелли. Мы с Ронни играли  в  колледже  в
футбол. Когда его младший брат решил  податься  в  интерны,  я  помог  ему
подыскать местечко. Сам Ронни учился на юриста, ну не  смех?  В  квартале,
где мы вместе росли, мы называли его Ронни-Громила. Он судил  все  игры  с
мячом и клюшкой и хоккей. Если тебе не нравились его свистки, у  тебя  был
выбор: держать рот на замке или грызть костяшки. Пуэрториканцы  звали  его
Ронни-Макаронник. Это задевало его. И этот парень пошел в школу, а потом в
юридический колледж и с полпинка сдал свой экзамен на адвоката,  и  открыл
лавку в нашей окраине, прямо напротив бара. Закрываю глаза и вижу, как  он
рассекает по кварталу на своем белом "Континентале". Самый крупный делец в
городе.
     Я знал, что у Ронни для меня что-то найдется. "Это опасно", -  сказал
он. "Но ты всегда сможешь о себе позаботиться. А если дело выгорит я  тебя
познакомлю с двумя парнями, один из них госуполномоченный".
     Он назвал мне два имени. Генри Ли Цу, здоровенный китаец и Солом Нго,
вьетнамец. Нго был химиком. За солидный куш  он  проверял  товар  китайца.
Китаец время от времени выкидывал  номера.  Заключались  они  в  том,  что
пластиковые пакеты бывали набиты тальком,  порошком  для  чистки  раковин,
крахмалом.  Ронни  сказал,  что  однажды  за  свои  штучки  ему   придется
расплатиться жизнью.

     1 февраля.
     Пролетал самолет. Прямо над островом. Я попытался взобраться на скалу
и подать ему знак. Нога попала в расщелину. В ту самую чертову  расщелину,
в которую я угодил в тот день, когда убил  свою  первую  птицу.  Я  сломал
лодыжку. Двойной перелом. Словно выстрел раздался. Боль была  невероятная.
Я вскрикнул и потерял равновесие. Я замахал руками как сумасшедший, но  не
удержался, упал, ударился головой и потерял сознание. Я очнулся  только  в
сумерках. Из раны на голове вытекло немного крови.  Лодыжка  распухла  как
автомобильная шина, и вдобавок  я  получил  серьезный  солнечный  ожог.  Я
подумал, что  если  солнце  посветило  бы  еще  часок,  я  весь  бы  пошел
волдырями.
     Притащившись сюда, я провел остаток ночи ежась от холода и  плача  от
боли и досады. Я  продезинфицировал  рану  на  голове,  прямо  над  правой
височной долей,  и  перевязал  ее  так  хорошо,  как  только  мог.  Просто
поверхностное повреждение кожи и небольшое сотрясение, мне кажется. Но моя
лодыжка... Тяжелый перелом в двух, а, может быть, и в трех местах.
     Как я теперь буду гоняться за птицами?
     Наверняка должен быть поисковый самолет, который  ищет  оставшихся  в
живых пассажиров "Калласа". Шторм, возможно, отнес шлюпку на много миль от
того места, где он затонул. Они могут сюда и не добраться.
     Боже, как болит лодыжка.

     2 февраля.
     Я сделал  знак  на  небольшом  участке  побережья  на  южной  стороне
острова,  недалеко  от  того  места,  где  затонула  шлюпка.  На  это  мне
потребовался целый день, несколько раз я делал перерывы и отдыхал в  тени.
Но все равно я  дважды  терял  сознание.  На  глазок  я  потерял  примерно
двадцать пять фунтов веса, в основном от обезвоживания организма. Но  зато
сейчас с того места, где я сижу, я могу видеть  написанные  мной  за  этот
день буквы. Темные скалы на белом песке образуют ПОМОГИТЕ, каждая буква  в
четыре фута высотой. Следующий самолет обязательно заметит меня.
     Если только он прилетит, этот следующий самолет.
     Нога болит постоянно.  Она  распухла  еще  сильнее,  и  вокруг  места
перелома появилось зловещее  пятно.  Похоже,  пятно  растет,  после  тугой
перевязки рубашкой боль немного утихает, но все же она  настолько  сильна,
что я скорее падаю в обморок, чем засыпаю.
     Я начал думать о том, что, возможно, потребуется ампутация.

     3 февраля.
     Лодыжка  распухла  еще  больше,  и  пятно  продолжает   расти.   Если
понадобится операция, я думаю, что смогу ее провести. У меня есть  спички,
чтобы простерилизовать острый нож, есть  иголка  и  нитки  из  набора  для
шитья. Рубашку я разорву на бинты.
     У меня даже есть два кило "обезболивающего", хотя и  немного  не  той
разновидности, которую я  обычно  прописывал  своим  больным.  Но  они  бы
принимали его, если б смогли бы  достать.  Готов  держать  пари.  Все  эти
престарелые дамы с синими волосами готовы вдыхать  дезодорант,  если  есть
надежда, что это поможет им взбодриться. Будьте уверены!

     4 февраля.
     Я решился на ампутацию ноги. Ничего не ел четыре  дня.  Если  я  буду
дальше тянуть, то возрастет риск того, что во  время  операции  я  потеряю
сознание от голода и шока и истеку кровью. А как бы мне не было скверно, я
все еще хочу жить. Я помню, о чем рассказывал нам Мокридж на  занятиях  по
анатомии. Старый Моки, так мы его называли. Рано или поздно, - говорил он,
- в процессе обучения у каждого студента-медика  возникает  вопрос:  какой
силы травматический шок может вынести человек?  И  он  щелкал  пальцем  по
анатомической таблице,  указывая  на  печень,  почки,  сердце,  селезенку,
кишечник. Как правило, джентльмены, - говорил он, - ответ всегда  сводится
к новому вопросу: насколько сильно человек стремится выжить?
     Я думаю, что смогу провести операцию успешно.
     Я действительно так думаю.  Полагаю,  что  я  пишу  для  того,  чтобы
оттянуть неизбежное. Но мне пришло в голову, что я не закончил  рассказ  о
том, как я оказался здесь. Возможно, мне стоит сделать это на случай, если
операция пройдет неудачно. Это займет несколько минут, и я уверен, что еще
будет достаточно светло для операции, тем более что на моих  часах  только
девять часов девять минут утра. Ха!
     Я полетел в Сайгон под видом туриста. Это звучит  странно?  Напрасно.
Все еще находятся тысячи людей, которые приезжают в эту страну несмотря на
затеянную Никсоном войну. В конце концов,  есть  же  люди,  которые  ходят
смотреть на обломки разбитых машин и петушиные бои.
     Мой китайский друг дал мне товар. Я отвез его к Нго, который  заявил,
что это товар очень высокого качества. Он сказал мне, что  Ли  Цу  выкинул
один из своих номеров четыре месяца назад, и  что  его  жена  взлетела  на
воздух, повернув ключ зажигания  своего  "Опеля".  С  тех  пор  штучки  не
повторялись.
     Я оставался в Сайгоне в течение трех недель. Я заказал себе место  на
туристическом  лайнере  "Каллас",  который  должен  был  отвезти  меня   в
Сан-Франциско. Первая каюта. Подняться с  товаром  на  борт  не  составило
никакой проблемы. Нго  подкупил  двух  таможенников,  которые  лишь  бегло
просмотрели мои чемоданы. Товар лежал в пакете, на который они даже  и  не
взглянули.
     "Миновать американскую таможню будет значительно труднее",  -  сказал
мне Нго. "Но это уже ваши проблемы".
     Я не собирался провозить  товар  через  американскую  таможню.  Ранни
Ханелли нанял ныряльщика, который  должен  был  исполнить  одну  чертовски
трудную работенку за три тысячи долларов. Я должен был встретиться  с  ним
(думаю, что это должно было произойти два дня  назад)  в  Сан-Франциско  в
ночлежке под названием "Отель Сент-Реджис". План  заключался  в  том,  что
товар должен был быть помещен в герметичную банку. К  ней  был  прикреплен
хронометр и пакетик с красной  краской.  Как  раз  перед  тем,  как  судно
входило в док, банка должна была быть выброшена за борт.
     Я как раз подыскивал поваренка или стюарда, который не  отказался  бы
от небольшой суммы наличными и который был бы достаточно  сообразителен  -
или достаточно глуп - чтобы не болтать потом попусту, но "Каллас" затонул.
     Не знаю как и не знаю почему. Штормило, но корабль, казалось,  вполне
сносно справлялся с качкой. Около восьми часов  вечера  двадцать  третьего
числа  где-то  под  палубой  произошел  взрыв.  Я  в  это  время   был   в
кают-компании. "Каллас" немедленно начал накреняться на левый борт.
     Люди вопили и носились туда и сюда. Бутылки в баре падали с  полок  и
вдребезги разбивались об пол. С нижней палубы  пришел,  шатаясь,  человек.
Рубашка его сгорела, кожа  подрумянилась.  По  громкоговорителю  объявили,
чтобы люди шли к спасательным шлюпкам, к которым  они  были  приписаны  во
время  инструктажа  в  начале  круиза.  Пассажиры  продолжали   бестолково
носиться. Очень немногие из них побеспокоились о том, чтобы показаться  на
инструктаже. Я же не просто показался, я пришел рано, чтобы быть в  первом
ряду и все видеть. Я всегда уделяю самое пристальное  внимание  тому,  что
непосредственно касается моей шкуры.
     Я спустился в свою каюту, взял пакеты с героином и положил каждый  из
них в отдельный карман. Затем я направился к спасательной шлюпке 8. Пока я
поднимался по лестнице на главную палубу, раздалось еще два взрыва и судно
накренилось еще сильнее.
     Наверху царил хаос.  Я  увидел,  как  мимо  меня  пробежала  отчаянно
визжащая женщина с ребенком  на  руках,  набирая  скорость  на  скользкой,
опрокидывающейся палубе. Она ударилась о перила  и  вылетела  за  борт.  Я
видел, как она сделала в воздухе два сальто и начала делать третье,  но  в
этот момент я потерял ее из виду.
     Человек в белой одежде повара, с ужасно обожженным  лицом  и  руками,
натыкался то на один то на другой  предмет  и  кричал:  "ПОМОГИТЕ  МНЕ!  Я
НИЧЕГО НЕ ВИЖУ! ПОМОГИТЕ! Я НИЧЕГО НЕ ВИЖУ!"
     Паника была почти всеобщей: она передалась от пассажиров команде, как
заразная болезнь. Надо еще  отметить,  что  время,  прошедшее  от  первого
взрыва до момента полного затопления "Калласа" составляло  едва  ли  около
двадцати минут. Вокруг  некоторых  спасательных  шлюпок  сгрудились  толпы
визжащих  пассажиров,  а   некоторые   были   абсолютно   свободны.   Моя,
расположенная на накренившемся борту, была почти пуста.  Рядом  с  ней  не
было никого, кроме меня и простого моряка  с  угреватым  мертвенно-бледным
лицом.
     "Давай спустим это чертово корыто  на  воду",  -  сказал  он,  бешено
вращая глазами. "Проклятая мыльница идет прямо на дно".
     Механизм для спуска спасательной шлюпки достаточно прост, но со своей
бестолковой нервозностью он умудрился запутать спусковые канаты  со  своей
стороны. Лодка пролетела вниз шесть футов и повисла, причем  нос  оказался
двумя футами ниже, чем корма.
     Я шел ему на помощь, когда он начал  вопить.  Ему  удалось  распутать
узел, но одновременно его рука попала в блок. Жужжащая веревка дымилась на
его ладони, сдирая кожу, и через мгновение он оказался за бортом.
     Я бросил вниз веревочную лестницу, быстро спустился к ней  и  отцепил
лодку от провисших канатов. Затем я стал грести, когда-то я делал это ради
удовольствия во время пребывания на дачах друзей, а  сейчас  я  делал  это
ради спасения своей жизни.  Я  знал,  что  если  мне  не  удастся  отплыть
достаточно далеко от места, где затонет "Каллас", то  он  утащит  меня  за
собой.
     Через пять минут он ушел под воду. Мне не удалось  полностью  выплыть
из зоны образования воронки. Мне пришлось бешено  грести,  чтобы  хотя  бы
оставаться на одном месте. "Каллас" затонул очень  быстро.  За  перила  на
носу корабля все еще цеплялись какие-то люди  и  жутко  вопили.  Они  были
похожи на стадо обезьян.
     Шторм усилился. Я потерял одно весло, но сумел сохранить  второе.  Ту
ночь я провел как в бреду. Сначала я вычерпывал воду, а потом хватал весло
и бешено греб до тех пор, пока нос не зарывался в очередную волну.
     Перед восходом двадцать четвертого числа волны стали нарастать у меня
за спиной. Лодка ринулась вперед. Это было кошмарно,  но  в  то  же  время
радостно возбуждало. Внезапно доски затрещали у меня под ногами, но прежде
чем лодка затонула, ее выбросило на эту спасительную груду скал. Я даже не
знаю, где я, абсолютно никаких идей на этот счет. Я не  очень-то  силен  в
навигации, ха-ха!
     Но я знаю, что я должен делать. Это последний выход, но,  думаю,  мне
удастся проскочить. Разве не удавалось мне это всегда? Сейчас творят такие
чудеса с протезами. Так что я неплохо проживу и с одной ногой.
     Время узнать, так ли я хорош, как мне кажется. Удачи тебе, парень.

     5 февраля.
     Сделал.
     Больше всего меня беспокоила боль. Я могу  переносить  боль,  но  мне
казалось, что  в  моем  ослабленном  состоянии  сочетание  голода  и  боли
заставит меня потерять сознание, прежде чем я успею закончить.
     Но героин очень помог.
     Я открыл один из пакетов и  втянул  носом  две  здоровенных  щепотки,
высыпанные на плоский камень. Сначала правая ноздря, потом левая. Я словно
вдохнул в себя восхитительный холод, от которого онемело все тело с головы
до ног. Я вдохнул героин сразу  же  после  того,  как  закончил  запись  в
дневнике. Это было в девять сорок пять. В следующий раз, когда я посмотрел
на часы, тень уже сдвинулась,  и  я  оказался  частично  на  солнце.  Было
двенадцать сорок  пять.  Я  отрубился.  Никогда  не  думал,  что  это  так
прекрасно. Не могу понять, почему я так презирал это раньше.  Боль,  ужас,
страдания... все исчезло, осталось лишь спокойное блаженное состояние.
     В этом состоянии я и проводил операцию.
     Боль все-таки была, особенно, в самом начале операции. Но  я  смотрел
на нее как бы со стороны, словно это была чужая боль. Она беспокоила меня,
но в то же время и интересовала. Можете понять это? Если  вы  когда-нибудь
принимали сильный аналог морфина, возможно и можете. Он не просто  снимает
боль. Он меняет сознание. Ясность, спокойствие.  Я  понимаю,  почему  люди
садятся на него, хотя "садиться" - это, пожалуй,  слишком  сильно  сказано
теми, кто никогда, разумеется, не пробовал, что это такое.
     Примерно на середине боль стала возвращаться ко мне. Я был  близок  к
обмороку. Я с тоской посмотрел на открытый  пакет  с  белым  порошком,  но
усилием воли заставил себя отвернуться. Если  я  приму  еще,  я  наверняка
истеку кровью, как если бы я потерял сознание. Начал считать  наоборот  от
сотни.
     Потеря крови могла сыграть критическую роль. Как хирург, я  прекрасно
это понимал. Ни одной лишней капли не должно было  быть  пролито.  Если  у
пациента начинается кровотечение во время операции в госпитале, вы  можете
восполнить потерю крови. У меня такой возможности не было.  То,  что  было
потеряно - а к концу операции песок у меня под ногой был  черным  -  могло
быть возобновлено за счет внутренних ресурсов организма. У  меня  не  было
никакого оборудования, никаких инструментов.
     Я начал операцию ровно  в  двенадцать  сорок  пять.  Закончил  в  час
пятьдесят, и немедленно принял новую дозу  героина,  гораздо  больше,  чем
предыдущая. Я погрузился в туманный мир, где не было боли,  и  пробыл  там
почти до пяти часов. Когда я очнулся,  солнце  приближалось  к  горизонту,
расстилая передо мной золотую дорожку на голубой воде. Я никогда не  видел
ничего более красивого... вся боль была  лишь  платой  за  это  мгновение.
Через час я принял еще немного, чтобы в полной мере насладиться закатом.
     После того как стемнело я...
     Я...
     Подождите. Говорил ли я вам о том, что ничего не ел в течение четырех
дней? И что единственной вещью,  которая  могла  помочь  мне  восстановить
иссякающие жизненные силы, было  мое  собственное  тело?  Более  того,  не
повторял ли я вам снова и снова, что выживание зависит от нашей  решимости
выжить? Отчаянной решимости? Я не буду  оправдываться  тем,  что  на  моем
месте вы бы сделали то же самое. Во-первых, вы, скорее всего,  не  хирург.
Даже если вы примерно  знаете,  как  проводится  ампутация,  вы  могли  бы
выполнить ее так скверно, что вскоре бы все равно умерли от потери  крови.
И даже если бы вы пережили операцию и травматический шок,  мысль  об  этом
никогда не пришла бы в вашу забитую предрассудками голову. Неважно.  Никто
об этом не узнает. Последним моим делом на этом острове, перед тем  как  я
его покину, будет уничтожение этого дневника.
     Я был очень осторожен.
     Я помыл ее тщательно, перед тем как съесть.

     7 февраля.
     Культя  сильно  болела,  время  от  времени  боль  становилась  почти
невыносимой. Но,  по-моему,  подкожный  зуд,  свидетельствующий  о  начале
выздоровления, был еще хуже. Я вспоминал в тот день всех своих  пациентов,
которые лопотали мне, что не могут выносить  ужасный,  неотскребаемый  зуд
заштопанной плоти. А я улыбался и говорил им, что завтра им  будет  лучше,
думая  про  себя,  какими  же   хныкалками,   слизняками,   неблагодарными
маменькиными сынками они оказались. Теперь я понимаю их. Несколько  раз  я
почти уже собирался содрать повязку с культи и начать скрести ее, впиваясь
пальцами в мягкую сырую плоть, раздирая корки, выпуская  кровь  на  песок.
Все, что угодно, все, что угодно, лишь бы отделаться от этого невыносимого
зуда.
     В такие минуты я считал наоборот начиная с сотни и нюхал героин.
     Не знаю, сколько я всего принял, но почти все время после операции  я
был словно одеревеневшим. Подавляет голод. Я едва ли знаю  о  том,  что  я
вообще могу есть. Слабое, отдаленное урчание в животе, и  это  все.  Можно
легко не обращать на него внимания. Однако, этого делать нельзя. В героине
нет калорий. Я проверял свой запас энергии, ползая с места  на  место.  Он
иссякает.
     Боже, я надеюсь, нет, но... может понадобиться еще одна операция.

     (позже)
     Еще один самолет пролетел над островом. Слишком высоко, чтобы от него
мог быть какой-то толк. Все, что я мог видеть, это оставляемый им след.  И
тем не менее я махал. Махал и кричал ему. Когда он улетел, я заплакал.
     Уже стемнело, и ничего не видно вокруг. Еда. Я начал думать о  всякой
еде. Чесночный хлеб. Улитки.  Омар.  Сочные  бараньи  ребра.  Первосортные
яблоки.  Жареный  цыпленок.  Огромный  кусок  торта  и  тарелка  домашнего
ванильного мороженого. Семга, копченая ветчина с ананасом.  Колечки  лука.
Луковый соус с жареной картошкой охлажденный чай долгими долгими  глотками
французское жаркое пальчики оближешь.
     Сто, девяносто девять, девяносто восемь,  девяносто  семь,  девяносто
шесть, девяносто пять, девяносто четыре...
     БожеБожеБоже...

     8 февраля
     Еще одна чайка села на скалу сегодня. Жирная,  огромная.  Я  сидел  в
тени скалы, на месте, которое я называю своим лагерем, положив  на  камень
свою культю. Как только я увидел чайку, у меня тотчас же выделилась слюна,
как у собаки Павлова. Я сидел и пускал слюнки, как маленький ребенок.  Как
маленький ребенок.
     Я подобрал достаточно большой и удобно легший в руку  кусок  скалы  и
начал ползти к ней. У  меня  почти  не  было  надежды.  Но  я  должен  был
попытаться. Если я поймаю ее, то с такой наглой и жирной  птицей  я  смогу
отсрочить вторую операцию на неопределенно долгое  время.  Я  пополз.  Моя
культя билась о камни, и боль от ударов отдавалась во всем теле.  Я  ждал,
когда же она улетит.
     Она не улетала. Она важно расхаживала туда и сюда, выпятив грудь, как
какой-нибудь генерал авиации, делающий смотр войскам. Время от времени она
поглядывала на  меня  своими  маленькими  отвратительными  глазками,  и  я
застывал в неподвижности и начинал считать наоборот, до тех пор  пока  она
вновь не начинала расхаживать. Каждый раз, когда она взмахивала  крыльями,
я леденел. У меня продолжали течь слюни. Я ничего не мог с собой поделать.
Как маленький ребенок.
     Не знаю, как долго я подкрадывался к ней. Час? Два?  И  чем  ближе  я
подкрадывался,  тем  сильнее  билось  мое  сердце  и  тем  соблазнительнее
выглядела чайка. Мне даже показалось, что она  дразнит  меня,  и  когда  я
приближусь к ней на расстояние броска, она  улетит.  Руки  и  ноги  начали
дрожать. Во рту пересохло. Культя адски болела. Мне показалось, что у меня
начались ломки. Но так быстро? Ведь я принимал героин меньше недели!
     Не имеет значения. Я нуждаюсь в нем. И там еще много осталось, много.
Если мне надо будет позднее пройти курс лечения, когда я вернусь в  Штаты,
я выберу лучшую клинику в Калифорнии и  сделаю  это  с  улыбкой.  Так  что
сейчас это не проблема, не так ли?
     Когда я приблизился на расстояние броска, я не стал швырять камень. У
меня появилась болезненная уверенность в том, что я промахнусь. Надо  было
подобраться поближе. И я продолжал ползти с  камнем  в  руках,  запрокинув
голову, и пот стекал ручьями с моего изнуренного тела. Зубы у меня  начали
гнить, говорил ли я вам об этом? Если бы я был суеверным человеком,  я  бы
решил, что это потому, что я съел...
     Я снова остановился. Теперь я подобрался к ней ближе, чем к любой  из
предыдущих чаек. Но я все никак не мог решиться. Я сжимал камень так,  что
пальцы мои начали болеть, но не мог швырнуть его. Потому что я  совершенно
точно знал, что ждет меня, если я промахнусь.
     Плевать, если я использую весь товар! Я  ускользну  от  них.  Я  буду
кататься как сыр в масле всю свою оставшуюся жизнь! Долгую, долгую жизнь!
     Я думаю, я бы подобрался с камнем прямо к ней, если бы она наконец не
снялась со скалы. Я бы подполз и придушил бы ее. Но она расправила  крылья
и взлетела. Я закричал, вскочил на колени и бросил камень со  всей  силой,
на которую был способен. И я попал!
     Птица издала придушенный вскрик и свалилась на другой стороне  скалы.
Бормоча и смеясь, уже не предохраняя свою культю от  ударов,  я  вполз  на
вершину и стал  спускаться  с  другой  стороны.  Я  потерял  равновесие  и
ударился головой. Я не заметил этого тогда, несмотря на то  что  заработал
приличную шишку. Все, о чем я мог думать тогда, была птица, и как я подбил
ее. Фантастический успех, попал прямо в крыло!
     Она ковыляла к берегу, волоча за собой сломанное крыло.  Брюшко  было
все в крови. Я полз за ней так быстро, как только мог,  но  она  двигалась
быстрее меня. Гонка калек! Ха! Ха! Я поймал бы ее - дистанция  между  нами
сокращалась - если бы не  руки.  Они  могут  мне  снова  понадобиться.  Но
несмотря на все предосторожности, когда мы достигли  берега,  ладони  были
изранены. Кроме того я разбил часы об острый угол скалы.
     Чайка шлепнулась в воду, омерзительно крича, и я  попытался  схватить
ее. В руке у меня  оказалась  горстка  хвостовых  перьев.  Потом  я  упал,
наглотался воды и чуть не захлебнулся.
     Я пополз дальше. Я даже попытался плыть за  ней.  Повязка  слетела  с
культи. Я начал тонуть. Мне едва удалось  выбраться  на  берег,  дрожа  от
изнеможения, обезумев от боли, плача, крича и проклиная чертову птицу. Она
болталась на воде еще довольно долго, все  дальше  и  дальше  отплывая  от
берега. Кажется, я даже начал умолять ее вернуться. Но в тот момент, когда
она доплыла до рифа, она, по-моему, была уже мертва.
     Это несправедливо.
     У меня ушел почти час на то,  чтобы  вернуться  к  лагерю.  Я  принял
большую дозу героина, но даже и после этого я был чертовски зол на  чайку.
Если мне не суждено было поймать ее, зачем  же  было  меня  так  дразнить?
Почему она просто не улетела?

     9 февраля.
     Я ампутировал свою левую ногу и перевязал культю брюками.  В  течение
всей операции я пускал слюни. Пускал слюни. Точно  так  же,  как  когда  я
увидел чайку. Безнадежно пускал слюни. Но я  заставил  себя  подождать  до
вечера. Я считал в обратном направлении  начиная  со  ста..  двадцать  или
тридцать раз! Ха! Ха!
     И тогда...
     Я постоянно повторял себе: холодное жареное  мясо.  Холодное  жареное
мясо. Холодное жареное мясо.

     11 февраля (?)
     Дождь последние два дня. И  сильный  ветер.  Мне  удалось  отодвинуть
несколько глыб от центральной скалы, так что образовалась нора, в  которую
я мог залезть. Нашел маленького паука. Сжал его между пальцами, прежде чем
он успел убежать, и съел. Очень вкусный. Сочный. Подумал, что  глыбы  надо
мной могут свалиться прямо мне на голову. Ну и пусть.
     Переждал шторм в каменной норе. Может быть, дождь шел и три дня, а не
два. А может и один. Но мне показалось, что за  это  время  дважды  успело
стемнеть. Мне нравится отрубаться. Не чувствуешь ни боли, ни зуда. Я знаю,
что выживу. Не может быть, чтобы человек пережил такое напрасно.
     Когда   я   был   ребенком   я   ходил   в   церковь,   где    служил
коротышка-священник, любивший распространяться об аде и  смертных  грехах.
Это был его настоящий конек. Нельзя искупить смертный грех, - такова  была
его точка зрения. Мне он приснился прошлой  ночью.  Отец  Хэйли  в  черной
рясе, с усиками под носом. Он угрожающе  тряс  пальцем  и  говорил:  "Тебе
должно быть  стыдно,  Ричард  Пинцетти...  смертный  грех...  ты  проклят,
мальчик... проклят навеки..."
     Я захохотал над  ним.  Если  это  не  ад,  то  что  же  тогда  ад?  И
единственный смертный грех - это когда ты сдаешься.
     Половину времени  я  провожу  под  героином.  В  оставшееся  время  я
чувствую зуд и боль в культях, которая еще усиливается от сырости.
     Но я не сдамся. Клянусь. Ни за что не сдамся. Не  может  быть,  чтобы
все это было зря.

     12 февраля.
     Снова выглянуло солнце, прекрасный  день.  Надеюсь,  что  сейчас  мои
дружки отмораживают себе задницы.
     Этот день  был  удачным  для  меня,  удачным,  насколько  это  вообще
возможно на этом острове. Лихорадка, которой я  страдал  во  время  плохой
погоды, похоже, спала. Я чувствовал себя слабым и дрожал, когда  я  выполз
из своего убежища, но полежав на горячем песке два или три часа,  я  вновь
почувствовал себя почти человеком.
     Дополз до южной части острова и нашел там несколько прибитых  штормом
деревяшек, в том числе и несколько  досок  от  моей  спасательной  шлюпки.
Некоторые из них были покрыты водорослями. Я отскреб их и  съел.  Мерзость
ужасная. Вроде того, как ешь  синтетическую  занавеску.  Но  этим  днем  я
чувствовал себя значительно лучше.
     Я вытащил все деревяшки на берег, как можно дальше от воды, чтобы они
просушились. У меня же до сих  пор  сохранилась  банка  с  неотсыревающими
спичками. Я разведу сигнальный костер, на  тот  случай,  если  меня  будут
искать. Если нет, то на нем я смогу приготовить пищу. А сейчас я собираюсь
поспать.

     13 февраля.
     Нашел краба. Убил его и поджарил на небольшом костре. Этим вечером  я
почти поверил в Бога.

     14 фев
     Только этим утром заметил,  что  штормом  смыло  большинство  камней,
составлявших мой призыв о помощи. Но шторм закончился...  три  дня  назад?
Неужели я все это время  был  так  одурманен?  Надо  разобраться  с  этим,
снизить дозу. Что если корабль пройдет мимо, когда я буду в отрубе?
     Я заново выложил буквы, но это отняло у меня целый день, и  сейчас  я
чувствую  себя  изнуренным.  Искал  крабов  в  том   месте,   где   поймал
предыдущего, но  ничего  не  нашел.  Порезал  руки  о  камни,  из  которых
составлял буквы, но тут же продезинфицировал раны йодом, несмотря  на  всю
свою усталость. Я должен заботиться о своих руках. Должен, несмотря ни  на
что.

     15 фев
     Чайка села на верхушку скалы. Улетела  раньше,  чем  я  подкрался  на
расстояние броска. Я мысленно отправил  ее  в  ад,  где  она  будет  вечно
выклевывать глаза отца Хэйли.
     Ха! Ха!
     Ха! Ха!
     Ха

     17 фев (?)
     Отнял правую ногу до колена, но потерял много крови.
     Боль нарастает, несмотря на героин. Человек пожиже давно бы  умер  от
травматического шока. Позвольте мне ответить вопросом на вопрос: насколько
сильно пациент стремится выжить? Насколько сильно пациент хочет жить?
     Руки дрожат. Если они подведут меня, со мной покончено. Они не  имеют
права подвести меня. Никакого права. Я заботился о  них  всю  свою  жизнь.
Холил их. Так что пусть лучше и не пытаются. Или им придется  пожалеть  об
этом.
     По крайней мере я не голоден. Одна из досок,  оставшихся  от  шлюпки,
треснула посередине. Один конец получился острым. Я насадил на  него...  У
меня текли слюни, но я заставил себя подождать. А затем начал думать  о...
мясе, которое мы жарили большими кусками на решетке. У  Уилла  Хаммерсмита
на Лонг Айленде был участок с решеткой, на  которой  можно  было  зажарить
целую свинью. Мы сидели на  веранде  в  сумерках  с  доверху  наполненными
стаканами в руках и разговаривали о хирургии, о гольфе  или  о  чем-нибудь
другом. И ветерок доносил до нас сладкий запах  жареной  свинины.  Сладкий
запах жареной свинины, черт возьми.

     Фев (?)
     Отнял другую ногу у колена. Весь день  клонит  в  сон.  "Доктор,  эта
операция была необходима?" Хаха. Руки трясутся, как  у  старика.  Ненавижу
их. Кровь под ногтями. Сволочи. Помнишь этот муляж в медицинском  колледже
с прозрачным желудком? Я чувствую себя, как он. Но только я не хочу ничего
рассматривать. Ни так ни этак. Помню,  старина  Дом  обычно  говорил  там.
Приближался к вам на углу улицы, пританцовывая в своем клубном пиджаке.  И
вы спрашивали: ну что, Дом, как у тебя с ней все прошло? И Дом отвечал: ни
так ни этак. Старина Дом. Надо мне было остаться в своем  квартале,  среди
старых дружков.
     Но я уверен, что при правильном лечении и с хорошими протезами я буду
как новенький. Я смогу вернуться сюда и рассказать людям: "Вот.  Где  это.
Случилось".
     Хахаха!

     23 февраля (?)
     Нашел дохлую рыбу. Гнилую и вонючую. Съел ее тем не  менее.  Хотелось
сблевать, но я не позволил себе. Я выживу. Закаты так прекрасны.

     Февраль
     Не могу решиться, но должен это сделать. Но как  я  смогу  остановить
кровь из бедренной артерии? На этом уровне она огромна, как туннель.
     Должен это сделать. Любым способом. Я пометил линию надреза на бедре,
эта  часть  еще  достаточно  мясиста.  Я  провел  линию  вот  этим   самым
карандашом.
     Хорошо бы слюни перестали течь.

     Фе
     Ты... заслуживаешь... перерыв...  сегодня...  скорооо...  встанешь  и
пойдешь... в "Макдональдс"... две  отбивных...  соус...  салат...  соленые
огурцы... лук... на... булочке... с кунжутными семенами...
     Ля... ляля... трааляля...

     Февр
     Посмотрел сегодня на свое отражение в воде.  Обтянутый  кожей  череп.
Интересно, сошел ли я с ума? Должно  быть.  Я  превратился  в  монстра,  в
урода. Ниже паха ничего не осталось.  Голова,  прикрепленная  к  туловищу,
которое тащится по песку на локтях. Настоящий урод. Краб. Краб  в  отрубе.
Кстати, не так ли они себя сами теперь называют? Эй  парень  я  несчастный
краб не дашь ли мне цент.
     Хахахаха
     Говорят, что человек - это то, что он ест. Ну что ж, если так,  то  я
НИСКОЛЬКО НЕ ИЗМЕНИЛСЯ! Боже мой  травматический  шок  травматический  шок
НИКАКОГО ТРАВМАТИЧЕСКОГО ШОКА НЕ СУЩЕСТВУЕТ
     ХА

     Фе/40?
     Видел во сне своего отца. Когда он напивался, то не мог выговорить ни
слова по-английски. Впрочем, ему и нечего было выговаривать. Чертов мудак.
Я так был рад уйти из твоего дома папочка ты чертов  мудак.  Я  знал,  что
сделаю это. И я ушел от тебя, так ведь? Ушел на руках.
     Но им уже больше нечего отрезать. Вчера я отрезал уши.
     левая рука моет правую и пусть твоя левая рука не  знает  о  том  что
делает правая раз два три четыре пять вышел зайчик погулять
     хахаха.
     Какая разница. одна рука или другая. мясо хорошее хорошая еда спасибо
тебе Боже ты добр к нам всегда.
     у пальцев вкус пальцев ничего особенного